Виктор Матизен, «Наш род всегда в хороших отношениях с властью»
Дочь Никиты Михалкова Анна снова появилась на киноэкранах. В июне – июле прошли сразу два фильма с ее участием – «Изображая жертву» и «Связь», в которых она сыграла очень разноплановые роли.
Однако настоящая Анна Никитична предстала перед обозревателем «Новых Известий» в совершенно иной ипостаси – она вовсе не кажется ни «папенькиной дочкой», ни «молоденькой актриской». Несмотря на собственную уверенность в том, что на съемочной площадке ее до пенсии будут называть Анечкой, за кадром Михалкова преображается в тонкого знатока искусств, вполне состоявшуюся личность и критикует «всемогущих» отца и деда так, как не снилось ни одному критику.
– Вы ощущаете в себе родительские гены?
– Сейчас – да, и это меня даже трогает. Хотя до какого-то возраста я от этого открещивалась, как, наверное, и все. Но ведь гены все равно пробиваются, причем какими-то странными проявлениями, и чем дальше, тем больше. Давно же замечено, что с возрастом дети все сильнее походят на родителей – кто на отца, кто на мать. Конечно, все это я пытаюсь анализировать, потому что бессознательно воспроизводить родительские стереотипы – значит не быть собой. Сначала мы все считали, что нас родил папа, а мама при этом не присутствовала. Казалось, мама – это такой инкубатор, и все. Только теперь я понимаю, что этот образ – отца-вседержителя, хорошего семьянина и главы клана – в значительной мере заслуга мамы. Она этот образ если не создала, то всегда поддерживала и сумела не развенчать. А гены иногда вылезают просто чудовищно – не знаешь, как с этим бороться. То есть хорошие родительские проявления ты воспринимаешь как должное, а вот когда плохие, тут же говоришь себе: вот это во мне папа, а вот это – мама. И стараешься их тут же скорректировать.
– А вот эта ваша рефлексия – чья черта?
– Не папина. Папа в каких-то вещах очень чувствителен, а в каких-то – совсем нет. Ему, кстати, это очень помогает идти по прямой линии к целям, которые он себе ставит. Потому что если бы он был подвержен рефлексии, никогда не достиг таких высот. А так он просто не замечает многих вещей, к которым я отношусь очень болезненно. Мне трудно перенести, что я кого-то обидела или причинила кому-то зло, а ему нет. Хотя он такой человек, которому очень важно, чтобы его любили, кто бы это ни был. Он этим питается. В этом я на него похожа, мне тоже важно, чтобы меня любили, важно во время работы. Ведь актерский механизм у разных людей работает по-разному. К примеру, Артур Смолянинов, с которым я снималась, может запустить в себе этот механизм только через взрыв, через вспышку, через агрессию. Цепляется за какую-то мелочь, кого-то обижает, начинает скандалить, в этом запале входит в кадр и – потрясающе играет! Ведь очень часто хорошая игра – это не техника, а обмен энергией. Сколько ты вложил в роль, столько тебе и вернут зрители. Это касается не только актеров. Точно так же и художники. Если ты ничего в свою картину не вложил, зритель, глядя на нее, ничего не почувствует. Для меня толчком может быть только любовь. Странная вещь – мне уже за тридцать, у меня двое сыновей, а на съемках все называют меня Анечкой. Вероятно, я до старости буду Анечкой, потому что люди воспринимают меня как большого ребенка.
«Фильм меня цинично препарирует»
– Вы осознаете, что являетесь одной из самых «просвеченных» в кинематографе персон? Кто еще может сказать о себе, что его жизнь с 6 до 18 лет стала объектом внимания кинокамеры, да еще какой?
– Да уж!.. Я не люблю этот фильм, потому что он достаточно цинично препарирует меня, что называется, на публику. Папа в этом смысле настоящий режиссер – для него нет ничего, чего он не стал бы делать, если бы считал, что это нужно для фильма или для искусства, не важно, как это назвать. Его работа с актерами сродни гипнозу. Если он не может объяснить, он начнет накачивать, взвинчивать и даже провоцировать. На мой взгляд, с его стороны было не совсем честно снимать этот фильм обо мне, потому что это было вторжение в мой внутренний мир, чего я тогда не понимала. Он выставил меня на публичное обозрение. Хотя понимаю, что это может быть ценно для зрителей – через судьбу отдельно взятого человека увидеть ход истории и то, как идеология влияет на формирование человека. Но мне неприятно на это смотреть, потому что я несу там абсолютную ахинею и вовсе не горжусь тем, что это пошло на пользу кино, науке или каким-то конкретным людям. Я даже не испытываю радости от того, что вижу себя в разных возрастах.
– На самом деле вы не были такой советской девочкой, какой вышли на экране?
– Нет. Среда, конечно, накладывает на человека свой отпечаток, но этот след очень преходящ. Все это наносное, не имеющее отношения к сути человека, даже если он в какой-то степени является продуктом того времени и ностальгирует по нему.
– Школу вы тоже вспоминаете с ностальгическим чувством?
– Нет, с ужасом. Вечный страх, что тебя отругают за то, что ты не выучила урок или что-то неправильно сделала, что забыла дома сменную обувь и тебя могут не пустить на занятия. Чудовищно.
– Словом, вы считаете, что природа сильнее воспитания?
– Когда у меня самой родились дети, я поняла, что в них уже заложено то, что с чем нельзя совладать и что нельзя исправить воспитанием. Мне это понимание далось достаточно сложно. К примеру, я не переносила людей, которые не любят читать. Мне казалось, что нечитающие люди – ограниченные. И я всегда отстаивала эту точку зрения. А потом поняла, что они просто не способны воспринимать печатное слово, и ругать за это бессмысленно. Они другие. Потом, вы же знаете, что человек, сформировавшийся и окостеневший в своих представлениях, часто считает изначально неправильным и порочным все, что им не соответствует. Но мне казалось, что как раз творческие люди не должны себе такого позволять, а должны быть максимально гибкими. И для меня было поразительно обнаружить, что именно творческие люди в большинстве своем не способны понять то, к чему они не привыкли и считают, что это другое обязательно плохо и даже чудовищно. Такая вот глухота, которая, по-моему, не может не сказываться на их собственном творчестве. А мне, наоборот, интересна любая попытка найти новую форму или новую мысль, даже несовершенная.
«Отец – заместитель любого мужчины»
– Вы об этом задумались, когда почувствовали неприятие фильма Кирилла Серебренникова «Изображая жертву». Вы ведь там, где играли женщину, которая снимает следственные эксперименты?
– Нет, не тогда, но этот фильм оказался чем-то вроде эксперимента, который их подтвердил. Я увидела отторжение с порога, без малейшей попытки понять.
– О ком вы говорите? Надеюсь, не о Федоре Бондарчуке, который упоминается в первом же кадре этого фильма как «крутой чувак» на фоне российского кино, которое «в ж…»?
– Феде картина Кирилла очень понравилась. Он ее три раза посмотрел. И, думаю, не потому, что герой фильма ему так польстил. Просто эта форма ему ближе, чем форма фильмов Учителя или вот Дуни Смирновой, где мне выпала еще одна роль.
– Вам, наверное, понравилось работать с Серебренниковым?
– Да, это было интересно. Он, конечно, фигура неоднозначная. Он любит разные неприятные вещи, теребящие душу, любит копаться в людях с червоточинкой, но он очень точно знает, что есть добро, а что есть зло. И никогда не пытается подменить эти понятия. А вот мой любимый режиссер Иван Вырыпаев ловко ими жонглирует. И если у кого-то нет твердой системы ценностей, если он еще не определился, то для него это очень опасно. Вы понимаете, о чем я говорю – о софистике, которая так заигрывается, что начинает оправдывать зло.
– «Беда тому, кто соблазнит одного из малых сих»?
– Беда или не беда, но талантливый человек должен понимать такие вещи. Кирилл, как мне кажется, понимает. Он очень тонкий и уверенный в себе художник, который преодолел все комплексы, связанные с «завоеванием столицы», перестал быть ощеренным и стал терпим к критике, что для меня наивысшая позиция творческого человека.
– А вот Никита Сергеевич, кстати, на критику очень даже огрызается, по себе знаю.
– Мой папа по своей внутренней структуре очень соревновательный человек и критику, по крайней мере в первый момент, воспринимает как покушение на его первенство. Я – женщина, и мне по большому счету все равно, получу я приз или не получу. Потому что все это – награды, чины, звания – всего лишь игры, которые мы себе придумываем. А для папы – нет. Потому что у него очень сильное мужское начало. Мужчина должен быть завоевателем и победителем, и поэтому папа не может проиграть – ни в футбол, ни в теннис, ни в споре. Хотя подчас не понимает своей силы и не понимает, что может просто раздавить людей.
– Вы критично относитесь к своему отцу…
– Мы все – и Степан, и Артем, и Надя – относимся к нему критично, потому что очень его любим. Наша критика основана на любви и на наших детских попытках стать вровень с ним. Непросто же быть рядом с человеком такого масштаба. А вообще, это моя роль – высказывать отцу то, что я думаю, потому что многие боятся это высказать. И тоже получаю за критику по полной программе.
– А как вы относитесь к тому, что его критикуют другие?
– Когда это делают другие, мы бросаемся его защищать, хотя ему, как очень сильному и практически неуязвимому человеку, это не очень-то и нужно.
– Представляете свое фрейдистское сочинение на тему «Фигура отца»?
– Еще как!.. Отец как первообраз и заместитель любого мужчины. Что вы смеетесь? Так оно и есть.
– А что вы скажете о фигуре своего деда?
– Что он совсем не любит детей. По-моему, та любовь, которая дана человеку для того, чтобы он любил своих детей, вылилась в его стихи, и благодаря этому он стал таким замечательным детским поэтом. Что он намного больше и выше папы с Андроном. Что никто его по-настоящему не знает. Что у него фантастическое чувство юмора.
– Известен один старый диалог между Никитой Сергеевичем и Сергеем Владимировичем. «Папа, а Леонид Леонов еще жив?» – «Жив». – «И все еще соображает?» – «Соображает, но боится». – «Чего боится?» – «Соображать». Блестящая характеристика целой эпохи.
– Еще бы! По себе судил. Вот в этом весь дед. И еще в природной михалковской способности к выживанию и подстраиванию к условиям любого времени и любой власти. Все Михалковы всегда очень любят и уважают власть, потому что искренне верят в ее порядочность. И всегда в хороших с ней отношениях. Таких хороших, что власть даже позволяет им себя критиковать. Как официально назначенным оппонентам власти...
«Я все говорю в лоб»
– Давайте о другом. В этом году вы посмотрели много новых российских фильмов. Поделитесь впечатлениями?
– Я судья необъективный. Мне часто нравится то, что не нравится больше никому. Может быть, потому, что я принимаю за режиссерские приемы то, что другие считают недостатками. То, например, что в «Перегоне» у Рогожкина нет главного героя. Или что в этом фильме «стерильное изображение». Мне оно показалось очень живописным. И наоборот, часто мне не нравится то, что нравится другим. Например, кое-что в картине Балабанова «Мне не больно».
– Интересно, что именно?
– Она какая-то бесстыдно сентиментальная. Не по-честному. Есть же приемы, которые безотказно бьют по нервам и выжимают слезы: брошенные дети, больные собаки... А у Балабанова – молодая женщина, умирающая от белокровия. Хотя то, как ее играет Рената Литвинова, мне понравилось.
– А то, как играет ваш отец?
– А вот папа мне не понравился. Видно, что он приехал на съемки с другим темпоритмом, как будто из совершенно другого фильма. У него один хороший кусок – там, где он без слов смотрит кассету, на которой его подруга принимает другого мужчину. Но вообще, мне кажется, что ему сложно представить психологию нового русского с двумя охранниками, который содержит женщину, но не спит с ней.
– И в то же время ревнует ее...
– Да, что-то в этой роли не так. Хотя папа молодец, он совершенно не стесняется сниматься в таких фильмах, как «Жмурки» того же Балабанова.
– Вы не поклонница его фильмов?
– Они меня во многом отталкивают. Но, с другой стороны, меня привлекают такие люди, как он, которые так любят свою профессию, что живут только ею и переносят на себе боль и страдания выдуманного мира. Нравятся люди, одержимые искусством. Они не боятся разбивать стереотипы, то есть восстанавливать против себя тех, кто эти стереотипы исповедует. Не боятся быть пошлыми и неправильно понятыми, потому что видят вещи так и не иначе.
– Вы чувствительная зрительница…
– Моя чувствительность относится не только к фильмам. Если я настраиваюсь на чью-то волну, то начинаю улавливать и испытывать те же страдания, что переживают другие. Это называется эмпатией, и бывает очень болезненно. Но ведь сентиментальные люди могут быть очень жестоки. И в анализе работ близких людей я абсолютно безжалостна и все говорю в лоб. Но, может быть, именно поэтому они и спрашивают мое мнение.
«Большой актрисой я была в детстве»
– Каков был опыт вашей работы с Дуней Смирновой?
– Я очень благодарна ей за то, что она дала мне возможность сыграть роль, для меня не предназначенную.
– Вот как?
– Вы думаете, я не понимаю, что мой образ не для таких историй? В понимании нашего времени этот сюжет не про меня. Он для такой тонкой, нервной, изломанной женщины вроде Ренаты Литвиновой. Но, может быть, для фильма и лучше, что Дуня взяла меня, потому что Рената – исключение, а таких, как я, – большинство. Она – кинодива, каких в реальной жизни не встретишь.
– Да, но вы ведь знаете, что большинство зрителей не хочет отождествлять себя с такими же, как они. Им подавай идеальную героиню – Грету Гарбо, Марлен Дитрих, Мэрилин Монро. Они даже на Норму Бейкер не согласны.
– А где сейчас звезды? «Ты актер? А ну-ка, попляши!» Вот современное отношение к артистам. Идеалов у нас нет, и героев нет – ни плохих, ни хороших. Время серости. Раньше – да, звезды были. И в Америке, и у нас. Создание звезд – это создание некоего синтетического мира, не доступного простым смертным. Я слушала передачу про звезд, в ней выступал какой-то американский старикан, заставший еще те времена, и все возмущался: «Выходить на улицу без косметики?!» Где этот сакральный образ кинематографа? Или вспомните послевоенное время: голод, разруха, но какие дышащие жизнью персонажи, причем сплошь мои типажи, которых тогда играли Целиковская и Окуневская…
– Так вы – реинкарнация мечты советских рабочих и колхозников?!
– Смеетесь? Я хотела сказать, что тогда существовало очень точное понимание того, что мир, который люди видят в кино, – это мир идеала, мир мечты, мир обещанного счастья.
– Но он мог существовать именно потому, что жизнь, как вы заметили, была абсолютно противоположной. И мы до сих пор спорим, что это было – гнусное пропагандистское вранье, ложь во спасение или просто сказки.
– На мой взгляд, кино – это инструмент, которым можно пользоваться и во благо, и во зло. У нас ведь имеется колоссальный разрыв между зрительской массой и подготовленными зрителями. В Америке есть «Макдональдс», где едят и богатые, и бедные, а у нас из-за отсутствия среднего класса существует пропасть между элитой и людьми, которые живут в абсолютной нищете, питаются чудовищной пищей, которую готовит телевидение, и принимают ее на ура.
– Когда я смотрел «Анну с 6 до 18», не думал, что вы станете актрисой, а когда увидел вас в «Первой любви», не думал, что из вас вырастет отличная характерная актриса.
– Самой большой актрисой я была в детстве. Я все время играла. Это как раз то, чего я не переношу во взрослых людях. Большинство артистов, кстати, этим грешат. Представляют из себя не тех, кто они есть на самом деле, а тех, кем хотели бы себя видеть. Они все немножко Николсоны, Рэдфорды, Марлоны Брандо и Роберты Де Ниро. Но в детстве это нормально. И я была незакомплексованным ребенком. А потом испугалась, что актрисы из меня не получится. Потому что было навязчивое ощущение, что меня сравнивают с папой и дядей Андроном, и я болезненно относилась к тому, что обо мне скажут, получается у меня, как у Михалковых, или нет. И после школы решила, что попробую другую профессию. Отучилась за границей на истории искусств и только потом пошла туда, куда меня тянуло. Это у меня всегда так – я долго принимаю решения и, если есть возможность их не принимать, стараюсь обойтись без них. Инфантильность в чистом виде. Я себя комфортно стала чувствовать только года три назад. И теперь мне совершенно все равно, что обо мне скажут, разнесут мою роль или похвалят. Хотя, конечно, мнение коллег для меня ценно, потому что они видят нюансы. Но вообще искусство – это вкусовщина в чистом виде: один любит арбуз, а другой – свиной хрящик.
